Михаил Павловец: «Самое страшное в литературном образовании — это догматизм»

© Из личного архива М.Г. Павловца

Мы поговорили с Михаилом Георгиевичем Павловцом, доцентом Школы филологии Факультета гуманитарных наук, о том, что сформировало его метод преподавания и отношение к литературе, в чем разница восприятия литературных текстов у студентов-филологов и журналистов, и как научиться видеть за пасквилем настоящего человека. 

Что определило ваш подход к преподаванию? 

У меня был замечательный учитель в школе — Анатолий Викторович, но всего три года был. После того, как его заменили в восьмом классе, помню, что скатился на тройки, потому что на место учителя, который любил мысли, любил выслушивать, читать сочинения, пришла учительница-догматик. За первое же сочинение она поставила мне трояк, и я перестал читать. Я не читал больше года вообще ничего и даже этим гордился. До тех пор, пока меня не накрыло. Начался кризис, и я бросился читать, несколько месяцев просто не мог отлепиться от книжек. Так на меня повлиял опыт общения с учительницей-догматиком. Я помню, как это было отвратительно, больно, и я понял, что таким не буду никогда. 

Я работал в частной школе, где были собраны в начале 90-х годов наверное лучшие кадры Москвы: очень свободный и замечательный коллектив, а отношения с учениками были партнерскими. Ну и плюс я еще начал работать в университете, был молодым аспирантом, потом защитился. А со студентами другая история: это люди более взрослые, и более того, я не сильно отличался от них по возрасту — это тоже очень хорошая школа. Потому что, когда я первый раз начал преподавать, мне сразу дали вести семинары у пятого курса, разница в возрасте у нас была год-два, некоторые из них были старше меня. Когда человек старше тебя, зачастую начитаннее, а ты ведь всего лишь аспирант, ты не можешь затыкать ему рот и говорить «нет, неправильно». Как раз было ужасно интересно слушать, что говорят твои ровесники, люди, которые не уступают тебе ни умом, ни сообразительностью, ни начитанностью. Ты отличаешься от них только тем, что ты аспирант и немножко глубже разбираешься в той теме, в рамках которой пишешь диссертацию, но в остальном — ты такой же, как они. 

А потом уже я работал в педагогическом университете, преподавал в школе, но меня всегда волновало, почему литература — предмет самый интересный (а я как литературовед, естественно, верю, что это самый интересный предмет), но почему он при этом самый ненавистный. Я хотел это понять, и ответ нашел скрытым в вопросе «Что нам хотел сказать автор?». Помните мем про синие занавески? Тогда-то я понял, что этот вопрос ошибочен. А хотел ли нам что-нибудь сказать автор вообще? И собственно мои занятия литературоведением показали, что на самом деле, надо еще разобрать, что такое «что нам хотел сказать автор?». Потому что мы знаем, что автор может и хотел нам что-то сказать, а вдруг у него не получилось, он недоволен этим? Вспомним, что Гоголь сжёг свой второй том «Мертвых душ», потому что он не смог сказать то, что хотел. Дальше — ну мало ли, что он сказал, а как его услышали? Совершенно нормальная ситуация, когда он сказал, а поняли его прямо наоборот. Например, Гоголь хотел воспеть в Ревизоре царскую власть, показать, что все в руках императора, порядок восторжествует, а Николай I вышел раздосадованный из зала и сказал: «Всем досталось, а мне более всех». То есть он понял автора прямо наоборот, хотя был человеком одного поколения, уровня интеллекта и образования, ничуть не уступающего Гоголю. 

Более того, я понял, что через десятилетие текст будет пониматься по-новому, а значит бессмысленно требовать понять, что нам хотел сказать автор. Когда мы это говорим, мы подменяем мнение автора своим собственным мнением.

Вот самое страшное в литературном образовании — это литературный догматизм. Когда я вбиваю себе в голову, что автор хотел сказать ровно то, что я бы хотел. И так ведут себя многие учителя, потому что им это удобно: иметь одну правильную точку зрения.

Поэтому, работая в школе и со студентами, я всегда стараюсь идти от рецепции. У меня первый вопрос на занятиях: «Ну что, как вам, понравилось или не понравилось?». Сначала нужно сравнить восприятие, а дальше мы уже начинаем говорить. Здесь моя задача обратить внимание на какие-то детали, которые с первого чтения незаметны, выстроить так разговор, чтобы мы не топтались полтора часа на одной теме, а все-таки двигались. Но в начале важно идти именно от восприятия, от первой реакции на текст, от того, как он читался, какие эмоции в тебе породил, какие мысли заставил виться в твоей голове. 

Подходит ли классическая система оценивания для литературы? 

Беда литературы еще и в том, что очень трудно ставить двойки и тройки. Потому что если у человека есть оригинальное видение, если он пережил текст, то это уже «пять». Встреча с книгой произошла, произошло восприятие, произошло чувство, он над вымыслом слезами облился, он задумался над прочитанным, а ему говорят: «Нет, автор хотел сказать другое, поэтому тебе три». Плохому учителю это удобно, а меня от этого воротит. 

Почему важно студентам давать самим интерпретировать текст? 

Я все-таки вижу разницу между студентами-филологами и, например, студентами-журналистами. Студенты-филологи — они исследователи, им текст нужен для препарирования, для вивисекции, они действительно должны через текст докопаться, что там автор пытался и хотел сказать, понять, как звучал этот текст двести лет назад. Это у них профессия такая, как археологи выкапывают черепки, так филологи выкапывают мысли и понимание мира людей того времени в текстах.

Если мы работаем с журналистами, то нам гораздо важнее, как текст читается сегодня, как он резонирует с нашим сегодняшним миром, проблемами, чувством языка.

Я стараюсь строить свою работу именно от восприятия, чем этот текст может быть важен и дорог современному культурному человеку, а журналисты и медийщики – они условно такие. Мне очень важно превратить для них текст не в объект исследования (это для филологов), а в инструмент — чтобы они при помощи этого текста могли иллюстрировать какую-то свою мысль, могли давать умному читателю сигнал о том, что он его понимает, чтобы при помощи текста они учились видеть, где автор говорит правду, а где он лукавит. Потому что то, что называют критическим мышлением – это тоже очень важно. Например, автор пытается в чем-то нас убедить и для этого он использует запрещенные приемы: врет, подтасовывает факты, использует яркие метафоры, пытается эмоциями нас задавить, чтобы мы действительно поверили.  

Как, например, Достоевский в «Преступлении и наказании» нас убеждает, что только религия – приход к Богу – может избавить человека от насилия. Понятно, что у Достоевского есть очень весомые аргументы, но мы же знаем, что жизнь не всегда подтверждает эту правоту. Мы знаем, как люди во имя собственной веры творят насилие – как и атеисты, – а может и куда более страшное. Но Достоевскому так важно нас убедить, что только вера спасительна для души человека, что он начинает лукавить. Современному читателю важно, сохраняя удовольствие и наслаждение от чтения прекрасного произведения, все-таки видеть, где его обманывают, где ему дают не все данные. 

Мой любимый пример, Печорин рассказывает о Грушницком очень нелицеприятные для второго вещи: Грушницкий – пародия, он мелочный и ничтожный, он трус, позер. Хорошо. Так ли это или нет? Мы не можем сказать, потому что у нас из всех источников есть только Печорин. Есть у него повод ненавидеть и завидовать Грушницкому? Есть! Грушницкому 18 лет, а у него уже боевая награда на груди и боевая рана, он всего лишь юнкер, но уже прославился, и девушки смотрят на него с восторгом. Печорина это не может не раздражать (он его намного старше), и он, как старый петух, бросается защищать свою территорию, и конечно он будет злословить и наговаривать на Грушницкого. Отчасти он будет прав: когда Грушницкий имитирует дуэль и подсовывает Печорину пистолет без патрона — это подлость. Но когда он потом говорит: «Стреляйте, я себя презираю, а вас ненавижу, нам двоим на земле нет места», — это слова очень сильного, яркого и интересного человека. То, чего в нем Печорин не увидел, но поскольку мы видим Грушницкого только глазами Печорина, то нам очень сложно разглядеть за этой пародией настоящего человека. 

Внимательное и вдумчивое чтение литературы учит нас за пародией, карикатурой и пасквилем видеть настоящие черты настоящего человека. Поэтому мне кажется, что этот курс так важен для журналиста. 

На что вы ориентируетесь при выборе литературы для своего курса?  

Мои главный критерии при составлении списка литературы:

а) чтобы текст нравился мне и было интересно про него говорить;

б) чтобы я видел, каким бы он сложным или далеким не был — он может зацепить сегодняшнего читателя,;

в) он должен быть посильным в прочтении по срокам. Нечестно давать задание, которое большинство студентов выполнить не смогут, если до этого не читали. 

Я выбираю тексты, которые пусть меньше, но которые точно будут прочитаны. Поэтому еще даю много поэзии: пока мы читаем поэзию, у студентов есть возможность прочитать произведений немножко побольше. Но главные критерии: чтобы текст нравился мне, и чтобы он вызывал эмоции у тех, с кем мы его обсуждали. 

Как вы учите понимать поэзию? 

Может быть я не прав, но я считаю, что можно иметь или не иметь слух на поэзию – также как музыкальный слух, то есть ты можешь быть просто его лишенным. И это не хорошо и не плохо, а естественно. Маяковский, например, был блистательным поэтом, но полностью лишенным слуха. У него был замечательный голос, но когда Шаляпин взялся его учить, то после первого занятия сказал: «Володя, я вас очень прошу — главное никогда не пойте». Так бывает и с поэзией: человек, например, очень чувствителен к живописи или к музыке, кино или к компьютерным играм, к красоте природы, но не чувствует он поэзию и всё. И что? Значит, пусть наслаждается красотой другого вида искусства. 

Прежде всего нужно понять, что поэзия — это те же самые слова, но расставленные не так, как в прозе. Что в поэзии самое важное – не сами слова, а именно порядок их размещения. 

У меня есть метод восприятия поэзии. В первый раз воспринимать как музыку: сначала ты просто вслушиваешься — не вдумываешься в слова, тебе нравится мелодия, аранжировка. Стихи сначала надо слушать: вслух читать или про себя. Ты слышишь и чувствуешь, есть в них музыка или нет, и если ты это чувствуешь, то сразу срабатывает «ага, меня это зацепило». 

Вот теперь я читаю второй раз, и теперь уже вдумываюсь в смысл. Я пытаюсь звук, интонацию, мелодию стиха соединить с тем, о чем оно. Иногда я разочарован, иногда нет, иногда вижу эту связь. 

Стихи, конечно, хорошо читать несколько раз, причем не подряд, а пару раз почитал, отложил и потом опять вернулся. Они так устроены, как раз из-за особенного порядка слов, что к ним надо возвращаться. Но когда ты это делаешь, то начинаешь понимать удовольствие, как любимую песню можно поставить на повтор и слушать бесконечно.  

Еще важно найти в поэзии свое, мало кто в музыке слушает все подряд, это как найти свой жанр или любимого исполнителя. Можно найти три-четыре поэта и время от времени смотреть, какие новые стихи у них появились, таким образом ты привыкаешь с ними общаться. Когда ты начитан в поэте, ты узнаешь его язык, образы, и знаешь, на что он намекает. Можешь забыть его, а потом вспомнить, как бывает, когда переслушиваешь музыку, которую в детстве слушал. Я думаю, что поэзия ближе всего к музыке.

Интервью подготовила Анастасия Сумакова