Как история меняет речь

Войны, реформы, революции и подобные исторические события влияют на язык людей. Как лингвистика помогает изучать историю, рассказали в новой книге ученые Вышки.

АВТОРЫ ИССЛЕДОВАНИЯ:

Екатерина Лапина-Кратасюк, доцент факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ.

Евгения Ним, доцент факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ.

Любая эпоха — камертон, который заставляет язык «настроиться» определенным образом. Исторические события привносят в язык новые слова и речевые обороты, рассказали филологи, философы, социологи и специалисты по медиакоммуникациям в коллективной монографии «Настройка языка: управление коммуникациями на постсоветском пространстве»* под редакцией Екатерины Лапиной-Кратасюк, Евгении Ним и доцента РГГУ Оксаны Мороз.

«Постсоветское» — родом из «советского» 

Экспериментаторские аббревиатуры 1920-х годов, деревянный язык советских передовиц, косноязычная, «спотыкающаяся» брежневская речь — все это исторические свидетельства. К ним принадлежит и сам термин «постсоветский». По сути, он мало что говорит о развитии России после распада СССР. Лингвистически «постсоветское» — производное от «советского». «А с приставкой «пост-» можно нейтрально охарактеризовать все, что произошло после СССР», — подсказывает этот термин. Но его неопределенность есть отражение сложной истории 1990-х годов.

Постсоветские времена и упомянуты в названии книги. Однако заголовок — всегда айсберг: видимая часть намного меньше подводной. И на деле читателя ждет глубокое погружение — во всю историю ХХ века.

Ярчайший пример — дискурс о войне. Эту историческую травму, боль потерь остро переживают и современные поэты. В их стихах события Великой Отечественной проступают как глубокий шрам, который так и не зажил. Когда в текстах встречается «указание на опыт войны или травмы, то это — длящееся событие; оно описывается как незавершенный исторический или биографический факт», подчеркивает автор одной из статей, Татьяна Вайзер. «Это война, которая никуда не денется», — говорят современные поэты. И даже осмысление других войн аукается с осмыслением Великой Отечественной.

Воспоминание о войне порой облекается в стихах в сбивчивые фразы, с повторами, паузами, внезапным избытком речи. Так глубокое потрясение влияет на речь, так хочет «вытесниться», уйти болезненный опыт.

Столь же историчен язык блокады Ленинграда, доказывает Татьяна Вайзер. «Знаки препинания умерли в блокадных дневниках первыми...», как точно заметила современный петербургский поэт Полина Барскова. Голодное истощение ленинградцев нередко описывались в скупых медицинских терминах: «атрофия тканей», «оцепенение», «гипотермия», «голодная кома». Это была некая «анестезия» катастрофы: в обезличенном научном языке страдания людей замещены описанием биохимических процессов.

Словари эпох и культур

По каждому историческому периоду можно составить свой словарь. В словаре 1920-х годов, несомненно, воцарятся аббревиатуры (ГОЭЛРО, Торгсин и пр.). Сатирическую дань времени отдал Маяковский, назвав своего героя «главначпупсом» («главный начальник по управлению согласованием»; пьеса «Баня»). Неологизмы поэтов 1920-х годов, несомненно, тоже вошли бы в такой тезаурус.

«Наша книга о том, как слова и речевые стратегии формируют культурные нормы и показывают их многослойность и неоднозначность», — говорит Екатерина Лапина-Кратасюк. Словарь быта зрелого СССР — тому наглядное свидетельство. Он — намного менее экспериментаторский, более  «приземленный»: «авоська», «макулатура», «оберточная бумага» (см. также книгу Петра Вайля и Александра Гениса «60-е. Мир советского человека»). Другой пример взаимного влияния языка и культурных норм — «раздвоение» дискурса о Соединенных Штатах (статья Оксаны Мороз). В официальной риторике бичевалась «американская военщина», а исподволь вызревало преклонение перед культурой США.

Ситуация «раздвоения» дискурса (вслед за сознанием, несомненно) вообще крайне показательна. С одной стороны, искусственно поддерживался деревянный язык официоза, с другой — естественно развивался сочный язык андеграунда.

Постсоветская «политическая филология» крайне эклектична. «Вавилонское смешение языков», как определила Оксана Мороз. Владимир Сорокин пародийно обыграл эту речь в романе «Теллурия» (2013): «Аще взыщет Государев топ-менеджер во славу КПСС и всех святых для счастья народа... собраться всем миром и замастырить шмась по святым местам великого холдинга всенародного собора и советской лженауки...».

«Зачистка» опасных слов

Меняется эпоха — язык перенастраивают. Николай Поселягин приводит множество примеров «очистки» дискурса от «травматичных», «болезненных» слов. Так, слово «реформа» после социально-экономических коллизий 1990-х годов вызывает у многих аллергию. В официальном дискурсе стали использоваться синонимы «модернизация» и «изменения», которые, впрочем, тоже не у всех вызывают позитивные ассоциации.

Слово «зачистка» — популярное в конце 1990-х и начале 2000-х годов обозначение контртеррористической операции — «сейчас несет в себе слишком сильный эмоциональный заряд, ассоциируется с полномасштабными боевыми действиями... и рассматривается уже как небезопасное», отмечает Поселягин. Оно тоже исчезло из официального словаря.

Реформы языка «сверху» и «снизу»

Ключевое понятие монографии — «языковая политика», рассказывает Екатерина Лапина-Кратасюк. Под «языковой политикой» подразумевались процессы, идущие в трех направлениях. «Сверху» — те, которые были инициированы властью и экспертами. «Снизу» —  те, что выражали «взгляды и ценности различных сообществ». «Горизонтально» — те, которые регламентировали «отношения между разными географическими территориями, а также между разными субъектами сетевого мира».

Языковые преобразования «сверху» не всегда удачны. Правописание реформировалось экспертами несколько раз (в 1917, 1956, 1964 году и пр.; об истории реформ рассказывают Ольга Карпова и Александр Дмитриев). Несмотря на то, что в 2000-е годы многие специалисты рассуждали о необходимости изменений в правописании (нужно было регулировать, например, орфографию новых слов), реформа, предложенная лингвистом Владимиром Лопатиным, по сути, не состоялась. Она показалась общественности «сырой» и «непоследовательной». Одними только научными доводами, как было в случае с Лопатиным, «консервативный настрой просвещенной публики не переломить», поясняют исследователи.

Зато «снизу», со стороны пользователей, язык реформируется весьма активно. Пример тому — дискурс блогосферы и социальных сетей (см. об этом также Интернет добавил языку экспрессии).

Любопытно, что в разных соцсетях — разный дискурс, поскольку и аудитория различается. Пользователи «Одноклассников» обходятся без длинных постов, предпочитают вывешивать фотографии и обмениваться короткими репликами на личные темы. Юзеры Facebook, наоборот, более пространны в рассуждениях и используют социальную сеть, в том числе, для обмена профессиональной информацией (анонсами семинаров, конференций, ссылками на актуальные публикации).

Язык посвященных

Участники социальных сетей с помощью речевых средств простраивают социальную иерархию. «Особую роль играют факторы «правильности языка» и «вкуса» как элементов социального контроля «посвященных» над «непосвященными», — пишет Вера Зверева. Юзеры выделяют в чужих текстах такие маркеры как неграмотность, высокомерие, плохой вкус и отсутствие самоиронии. Пользователи «интерпретируют их [маркеры] как признаки более низкого или предосудительно высокого социального положения и соединяют их с идеологическими различиями», отмечает исследователь. Тем самым, социальное расслоение отчетливо воспроизводится и в Рунете.

Любопытно и словоупотребление, которое «легитимируют» социальные сети. Так, слово «быдло» крайне расширилось по значению. Это и «социальные низы», «антиобщественные элементы» (гопники, бандиты и пр.), и недалекие, легко управляемые люди. Часто это слово используется и по отношению к агрессивному хамству. В этом смысле оно может характеризовать и привилегированных, но невоспитанных людей. Таким образом, «быдло», по мнению блогеров, присутствует «во всех сегментах общества, заканчивая верхами», заключает Зверева.

Сохранение языка в зарубежье

«Не будь Паутины, русскоязычные анклавы, возможно, давно утонули бы в иноязычном окружении», - остроумно подметил Гасан Гусейнов. Однако не только интернет и русские диаспоры поддерживают жизнь языка за рубежом. Значима и экономическая политика страны. Так, присутствие русского языка «становится более ощутимым в жизни каждого финна», рассказывает Екатерина Протасова. «Русский [в Финляндии] занял прочное место одного из языков, постоянно используемых в вывесках...», — пишет исследователь. Пресса, издаваемая по-фински, помещает объявления на русском языке.

В то же время, в статье Евгении Ним рассмотрен другой сценарий постпостсоветского развития, который предполагает фактический отказ от русского языка как эффективного познавательного и медийного инструмента.

В «Настройке языка...» также рассмотрены дискурс государственных интернет-СМИ (статья Егора Панченко), образ ближнего зарубежья в информационных телепередачах (Сергей Давыдов, Ольга Логунова) и многие другие сюжеты. Монография оказалась энциклопедичной. И этим ценна не только для лингвистов, но и для культурологов, литературоведов, историков и журналистов. Для каждого здесь есть «своя» история и ее лингвистическая «летопись».

*Книга опирается на результаты проекта «Языковая политика и языковое строительство в постсоветской России и сопредельных странах» ШАГИ РАНХиГС. Еще одна база исследования — дискуссии, прошедшие в рамках международной конференции «Постсоветское пространство как языковой проект: медиа, политика, культура». Форум состоялся на факультете коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ в 2013 году. Организатор конференции, профессор НИУ ВШЭ Анна Качкаева, и автор пленарного доклада, профессор НИУ ВШЭ Максим Кронгауз, стали рецензентами  монографии. Автор другого пленарного доклада, ординарный профессор НИУ ВШЭ Гасан Гусейнов, — одним из создателей концепции монографии и ее вводной главы.

См. также:

«Свалка истории»: как рождаются крылатые выражения

Язык разобщения (Коммерсантъ, 27.02.2017)

Интернет добавил языку экспрессии